|
|
ГЕОРГИЙ ИВАНОВ ПЕТЕРБУРГСКИЕ ЗИМЫ (2)
…В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем…
1920 год. Снег. Холод. Фонари не горят. Снова мы идем по Тучковой набережной - мимо дома, где когда-то была гостеприимная редакция "Гиперборея".
Мимо зданий, где мы когда-то
Танцевали, пили вино.
Мандельштам только что приехал в советский Петербург, и я веду его, бездомного и дрожащего от холода, к себе ночевать. Он два года пропадал - был в Крыму, оттуда выслали в Грузию, в Грузии едва не повесили. Потом какое-то невероятное, возможное только с одним Мандельштамом путешествие через всю Россию, - и в одно прекрасное утро звонок у черного хода моей квартиры.
- Кто там? - Из-за двери пыхтение, какой-то топот, шум, точно отряхивается выплывшая из воды собака…
- Кто там?
- Это я.
- Кто я?
- Я… Мандельштам…
Конечно, он приехал в летнем пальто (с какими-то шелковыми отворотами, особенно жалкими на пятнадцатиградусном морозе). Конечно, без копейки в кармане, простуженный, чихающий, кашляющий, не знающий, что ему делать. Первой его заботой после того, как он немного осмотрелся и отошел, было достать себе "вид на жительство".
- Да успеешь завтра.
- Нет, нет. Иначе я буду беспокоиться, не спать. Пойдем сейчас в Совдеп или как его там.
- Но ведь надо тебе сначала достать какое-нибудь удостоверение личности.
- У меня есть. Вот.
И он вытаскивает из кармана смятую и разодранную бумагу.
- Вот. "Командующий вооруженными силами на юге России" значится в заголовке. Удостоверение… Дано сие Мандельштаму Осипу Эмильевичу… Право на жительство в укрепленном районе… Генерал X… Капитан Y…
- …И с этим ты хотел идти в Совдеп!
Детская растерянная улыбка.
- А что? Разве бумажечка не годится?
* * *
Первые стихи Мандельштама были напечатаны в "Аполлоне" в 1910 году. В них была уже вся мандельштамовская прелесть - все туманно-пронзительное очарование. Стихи были замечены - их приветствовал Вячеслав Иванов и высмеял Буренин. Вскоре в петербургских литературных "салонах" стал появляться их автор, только что приехавший из-за границы - он учился в Париже.
Наружность у него была странная, обращающая внимание. Костюм франтовский и неряшливый, баки, лысина, окруженная редкими вьющимися волосами, характерное еврейское лицо - и удивительные глаза. Закроет глаза - аптекарский ученик. Откроет - ангел.
При всем этом он был чем-то похож на Пушкина… Это потом находили многие, но открыла это сходство моя старуха горничная. Как все горничные, родственники его друзей, швейцары и т. п. посторонние поэзии, но вынужденные иметь с Мандельштамом дело, она его ненавидела. Ненавидела за окурки, ночные посещения, грязные калоши, требования чаю и бутербродов в неурочное время и т. п.
Однажды (Мандельштам как раз в это время был в отъезде) я принес портрет Пушкина и повесил над письменным столом. Старуха, увидев его, покачала укоризненно головой: "Что вы, барин, видно, без всякого Мандельштамта не можете. Три дня как не ходит, так вы уж его портрет вешаете!"
Стихи Мандельштама были замечены. Но мало кто оценил это "чудо", как называла их Ахматова. И он, инстинктивно чувствовавший свое "божественное" происхождение и с детской беспечностью этого не скрывавший, - постоянно терпел обиды.
Мандельштам чрезвычайно ценил Сологуба. Еще мальчиком знал его всего наизусть, из-за границы написал ему восторженное письмо, послал свои стихи. Ответа не получил - ну, мало ли что - письмо затерялось, может быть.
Приехав в Петербург и напечатавшись в "Аполлоне", решился позвонить Сологубу по телефону. Произошел следующий разговор:
- Можно попросить Федора Кузьмича?
- Я у телефона.
- Говорит Мандельштам.
Молчание.
- Я бы хотел приехать к вам, Федор Кузьмич.
- Зачем это?
- Чтобы прочесть вам свои стихи.
- Я их уже читал.
- И услышать ваше мнение.
- Я не имею о них мнения…
В 1916 году я был у Брюсова. На письменном столе в его кабинете лежали две кипы новых стихотворных сборников, одна поменьше, другая побольше. Брюсов объяснил: "Вот об этом - кипа поменьше - я буду писать в "Русской мысли". Об остальных не стоит".
В ворохе остальных лежал только что вышедший "Камень" Мандельштама.
- Как? Вы о "Камне" не будете писать?
Презрительный жест. Не стоит - эпигон. И Брюсов прочел:
Так. Но прощаясь с римской славой
С Капитолийской высоты,
Во всем величьи видел ты
Закат звезды его кровавой.
- Из этого вышел весь Мандельштам. И конечно, все его римские стихи не стоят одной из этих строк.
- Предположим. Но другие? Неужели ни одно вас не "трогает"?
- Ни одно!
-…Он ненавидит его, - сказала Ахматова, слушая пересказ этого разговора. - Ненавидит за то, что Мандельштам ангел, а сам он только литератор!
Источником обид была и его удивительная манера читать. К стихам Мандельштама она необыкновенно подходила - он "пел" стихи, - но не так, как "поют" большинство поэтов, умеренно, но вовсю, как-то воркуя, растягивая слова, понижая и повышая голос. Но при этом он притоптывал ногой, отбивал рукой такт и весь раскачивался. Понятно, что на публику, которой и обычное "пение" поэтов кажется странным, чтение Мандельштама, да еще при его оригинальной наружности, производило впечатление самое отрицательное. Улыбавшиеся на манеру X-а или Y-а, когда появлялся Мандельштам, начинали хохотать.
Однажды в Тенишевском зале Мандельштам читал только что написанные удивительные стихи: "Я опоздал на празднество Расина". Слушатели выдались особенно тупые. Мандельштам читал. Стихи были длинные. Смешки и подхихикивания становились все явственней.
…Вновь шелестят истлевшие афиши
И слабо пахнет апельсинной коркой…
- Свиньи! - вдруг крикнул Мандельштам в публику, обрывая стихи, и убежал за сцену.
Я утешал его как мог - он был безутешен. "Свиньи, свиньи", - повторял он. Из зала слышался рев - хохота, криков, аплодисментов. Наконец сквозь слезы Мандельштам улыбнулся. "Какие свиньи!"
Уйдем, покуда зрители шакалы
На растерзанье Музы не пришли… -
сказал я ему в тон строчками из недочитанного им стихотворения.
* * *
Мандельштам, приехав из Грузии, недолго прожил в Петербурге, с полгода. Шумная московская жизнь казалась ему вольным миром - здесь он задыхался…
- Если здесь задыхаешься, там сломаешь шею, - холодно сказал ему на прощанье Гумилев. Это был разрыв - его отъезд; обе стороны - и Мандельштам и его петербургские друзья - это сознавали.
- Может быть, и не сломаю!
- Сломаешь, - твердо повторил Гумилев.
Мне тогда казалось, что Гумилев не прав. Ведь не пропадет же у т а к о г о поэта т а к о й голос оттого, что он окунется с головой в болото московской советской литературной жизни - имажинизма, Всероссийского союза поэтов, казенных издательств. Погуляет козочка и вернется домой. И кто знает, может быть, это Чистилище пойдет ему на пользу.
Осенью 1922 года я пробыл в Москве несколько часов - от поезда до поезда. Я разыскал Мандельштама. Он был все тот же, но вид у него был какой-то растерянный. "В Москве мне хорошо. А в Петербурге что ты можешь мне предложить?" - была одна из его первых фраз.
- Очень рад, что хорошо, - предлагать мне нечего.
- Нет, ты скажи, - настаивал он, - можно ли в Петербурге устроиться?
От хорошей жизни в Москве его явно тянуло обратно "домой". Я ему посоветовал оставаться в Москве - все-таки здесь была какая-то жизнь. В Петербурге - одни дорогие могилы.
Заговорили о стихах. Мандельштам, как всегда, был полон планами и надеждами.
- Нет, ты прочти что-нибудь написанное за это время.
О смущенно признался: ничего нет.
Теперь он снова пишет стихи. Время от времени в советских газетах среди разных неведомых имен на десятом месте мелькает его подпись. Грустно читать это имя под такими стихами:
Куда как тетушка моя была богата
Фарфора, серебра изрядная палата,
Безделки разные и мебель акажу,
Людовик, рококо - всего не расскажу.
Среди других вещей стоял в гостином зале
Бетховен гипсовый на бронзовом рояле.
У тетушки он был в особенной чести.
Однажды довелось мне в гости к ней придти,
И гордая собой упрямая старуха
Перед Бетховеном проговорила глухо:
- Вот, душенька, Марат; работы Мирабо!
- Да что вы, тетенька, не может быть того!
Но старость черствая к поправкам глуховата:
- Вот, говорит, портрет известного Марата
Работы, ежели припомню, Мирабо.
Читатель, согласись, не может быть того!
Читатель, грустно, не правда ли?
В НАЧАЛО СТРАНИЦЫ
МИХАИЛ КАРПОВИЧ МОИ ВСТРЕЧИ С МАНДЕЛЬШТАМОМ
Я не решился бы предложить вниманию читателей эту заметку, если бы не одно обстоятельство. Случилось так, что я познакомился с Осипом Мандельштамом в "доисторический" период его жизни - еще до того, как он стал печатать свои стихи. В литературе о Мандельштаме воспоминаний, относящихся к тому времени, я не нашел. Возможно, поэтому и то немногое, что я могу рассказать, представляет некоторый интерес.
Было это очень давно - без малого полстолетия тому назад. Я жил тогда в Париже и слушал лекции в Сорбонне. Могу точно указать день, когда я впервые встретился с Мандельштамом: 24 декабря 1907 г. Как известно, французы справляют сочельник вроде того, как у нас встречают Новый год. В тот вечер и я "пировал" в одном из кафе на Бульмише, в небольшой кампании русской молодежи. По соседству с нами, за отдельным столиком, сидел какой-то юноша, привлекший наше внимание своей не совсем обычной наружностью. Больше всего он был похож на цыпленка, и это сходство придавало ему несколько комический вид. Но вместе с тем в чертах его лица и в красивых грустных глазах было что-то очень привлекательное. Услышав, что мы говорим по-русски, он нами заинтересовался. Было ясно, что среди происходившего вокруг него шумного веселья он чувствовал себя потерянным и одиноким. Мы предложили ему присоединиться к нам, и он с явной радостью на это согласился. Мы узнали, что его зовут Осип Эмильевич Мандельштам.
В этот вечер мы с ним разговорились и быстро установили общность наших литературных интересов. Я дал ему свой адрес, и он пришел ко мне чуть ли не на следующий день. С тех пор и до моего отъезда весной 1908 г. в Россию мы встречались очень часто - не меньше чем несколько раз в неделю. Я не могу вспомнить, где он жил, и из этого заключаю, что обычно он приходил ко мне или, вернее за мной, так как беседы свои мы вели, либо сидя в кафе, либо бродя по парижским улицам. Иногда мы ходили вместе на концерты, выставки, лекции. Мандельштаму было тогда семнадцать лет, мне - девятнадцать. Предвидеть, что он станет одним из крупнейших русских поэтов нашего времени, я, конечно, не мог. Да и вообще, в ранней молодости личные отношения носят более непосредственный и бескорыстный характер. Поэтому я Мандельштама не пытался "изучать" или "оценивать" и наших с ним разговоров не записывал. А память моя, увы, сохранила очень немногое.
Больше всего меня поражала в нем его необыкновенная впечатлительность. Казалось, для него действительно были еще новы "все впечатленья бытия", и на каждое из них он откликался всем своим существом. В нем была тогда юношеская экспансивность и романтическая восторженность, плохо вяжущаяся с его позднейшим поэтическим обликом. Ничего каменного в будущем творце "Камня" еще не было. Не могу вспомнить ничего специфически "мандельштамовского" и в тогдашних его эстетических вкусах и литературных увлечениях. В моем воспоминании они представляются мне довольно эклектическими. Помню, как он с упоением декламировал "грядущих гуннов" Брюсова. Но с таким же увлечением он декламировал и лирические стихи Верлена и даже написал свою версию Gaspard Hauser'а. Как-то мы были с ним на симфоническом концерте из произведений Рихарда Штрауса под управлением самого композитора. Мы оба (каюсь!) были потрясены "Танцем Саломеи", а Мандельштам немедленно же написал стихотворение о Саломее. К стыду своему, ни одного из ранних стихотворений Мандельштама я не запомнил. Были ли среди них те четыре, помеченные 1908 годом, которыми открывается "Камень",- тоже не помню. В апреле 1908 г. я ездил на две недели в Италию. Мандельштам принял очень близко к сердцу это мое первое итальянское паломничество и отозвался на него стихами. Но даже из этого, мне посвященного, стихотворения в памяти сохранилась почему-то только одна строка: "поднять скрипучий верх соломенных корзин" (в моем багаже действительно была такая, вывезенная из России, корзина).
Не помню, чтобы мы когда-либо говорили с ним на общественно-политические темы. В "Шуме времени" Мандельштам, вспоминая свои школьные годы, рассказывает и об эрфуртской программе, на время сделавшей из него "законченного марксиста", и о своем соприкосновении с эсеровской средой в семье Синани. Сомневаюсь, чтобы эти ранние впечатления оставили в его душе какие-либо прочные политические следы. Весной 1908 г. в Париже умер Гершуни, и эсерами было устроено собрание, посвященное его памяти. Мандельштам выразил живейшее желание со мной туда пойти, но думаю, что политика была здесь ни при чем: привлекали его, конечно, личность и судьба Гершуни. Главным оратором на собрании был Б. В. Савинков. Как только он начал говорить, Мандельштам весь встрепенулся, поднялся со своего места и всю речь прослушал, стоя в проходе. Слушал он ее в каком-то трансе, с полуоткрытым ртом и полузакрытыми глазами, откинувшись всем телом назад, так что я даже боялся, как бы он не упал. Должен признаться, что вид у него был довольно комический. Помню, как сидевшие с другой стороны прохода А. О. Фондаминская и Л. С. Гавронская, несмотря на всю серьезность момента, не могли удержаться от смеха, глядя на Мандельштама.
О своей семье Мандельштам мне почти ничего не говорил, а я его не расспрашивал (биографический интерес к людям также пробуждается позднее в жизни). Как-то раз только, не помню уж в какой связи, он дал мне понять, что в его отношениях с родителями не все было ладно. Он даже воскликнул: "Это ужасно, ужасно!" - но так как он вообще злоупотреблял этим выражением, то я тогда же заподозрил его в преувеличении. Я и сейчас думаю, что если родители Мандельштама дали ему возможность жить в Париже и заниматься, чем он хочет, то, значит, не так уж равнодушно относились они к его желаниям и не так уж тяжки были лежавшие на нем семейные путы. Во всяком случае, в нем не чувствовалось никакой связанности или ущемленности. Он был беспомощен в житейских делах, но духовно он был самостоятелен и, я думаю, достаточно в себе уверен.
Когда поздней весной 1908 г. я уезжал из Парижа, Мандельштам там еще оставался. В следующий раз я встретился с ним уже в Петербурге. Думаю, что это было в 1909 г., во всяком случае, до его поездки Германию. Встретились мы с ним очень дружески и в течение моего кратковременного пребывания в Петербурге виделись несколько раз. Помню, что он был вместе со мной и с моей матерью на каком-то концерте и потом провожал нас до нашего дома. Было уже поздно, и потому моя мать не просила его зайти, а ему, видимо, очень не хотелось уходить, и, прощаясь, он сказал: "Всякое расставание всегда болезненно". В эту нашу встречу он дал мне рукопись своей статьи, которую он просил меня передать П. Б. Струве, как редактору "Русской мысли". Содержание этой статьи в памяти моей тоже не сохранилось. Вспоминаю только, что это было нечто лирико-критическое, о поэзии и что центральную роль в статье играл образ Снегурочки (кажется, она даже называлась "Снегурочка"). С П. Б. Струве я тогда еще лично знаком не был и передал ему статью Мандельштама через А. А. Корнилова. О дальнейшей судьбе этой статьи я ничего не знаю, кроме того, что в "Русской мысли" она не появилась.
После того я видел Мандельштама еще один раз - в 1912 г. В промежутке у нас с ним никаких сношений не было. Он жил в Петербурге (на время уезжал в Германию), а я в Москве, и мы не переписывались. В Петербург я приезжал не так часто, и всегда на короткий срок. В один из таких приездов я встретился с Мандельштамом на лекции Бурлюка (кажется, в Тенишевском училище). Мандельштам показался мне очень изменившимся: стал на вид гораздо более важным, отпустил пушкинские бачки и вел себя уже как мэтр. Со мною он встретился без особой теплоты и, во всяком случае, без каких-либо следов прежней экспансивности. К тому же мы разошлись в нашем отношении к футуризму. Я испытывал сильное от него отталкивание, а Мандельштам в какой-то мере его защищал и, во всяком случае, был им серьезно заинтересован. На мое замечание, что я "предпочитаю корабль вечности кораблю современности" (теперь я так цветисто не выразился бы), он ответил мне, не без некоторого раздражения: "Вы не понимаете, что корабль современности и есть корабль вечности".
Не думаю, однако, чтобы это теоретическое расхождение сыграло какую-либо роль в фактическом прекращении нашего знакомства. Просто наши жизненные пути разошлись и мы перестали быть друг для друга достаточно интересны. Больше я Мандельштама не видел.
В НАЧАЛО СТРАНИЦЫ
|
|
